Передачи


Читает автор


Интервью


Новости


Народный поэт

Неудобный Евтушенко



В восемнадцать лет он опубликовал первое стихотворение, в девятнадцать стал самым молодым членом Союза писателей СССР. Его сборники и выступления на вечерах в Большой аудитории Политехнического музея, ставшей символом оттепели 60-х годов, вместе с Робертом Рождественским, Беллой Ахмадулиной, Андреем Вознесенским и Булатом Окуджавой сделали Евтушенко ещё одним символом шестидесятников.

Интеллектуалы его осуждали за манию величия: все же сравнение себя с Пушкиным — это чересчур, а американский обозреватель Роберт Шелтон в номере The New York Times за 28 октября 1963 года сравнил молодого Боба Дилана «со свободолюбивым русским Евтушенко». Вот за это и не любили — поэт умел находить общий язык с властями при любом режиме. В 1962-м «Правда» опубликовала ставшее широко известным стихотворение Евтушенко «Наследники Сталина», приуроченное к выносу из мавзолея тела вождя. А полемику и страх вызвали другие его стихи — «Бабий яр» (1961), «Письмо Есенину» (1965), «Танки идут по Праге» (1968). Это уже был вызов власти, хождение по раскалённым углям. Несмотря на столь смелую критику, поэт продолжал печататься и много ездить по миру. И за то, что в то время как народ жил за «железным занавесом», Евтушенко объездил весь земной шар, его тоже не любили.

Однажды на приёме у Беллы Ахмадулиной Василий Шукшин, выпив, едко заметил земляку Евтушенко: «Ты же вырос в Сибири, на станции Зима, а носишь галстук-бабочку, как последний пижон!». Евтушенко в миг парировал: «А твои кирзачи — не пижонство?». Так появилось стихотворение «Галстук-бабочка», написанное в 1976-м. В нем Евтушенко согласился снять галстук-бабочку, если Шукшин скинет сапоги.

Это был вызов уже не власти, а коллегам по цеху — творческой интеллигенции.

Пожалуй, единственный, кто оценил антикорпоративную смелость Евтушенко — его непримиримый оппонент Иосиф Бродский. «…При всей подоностости Евтушенко мне он симпатичнее, чем многие из интеллигенции, кокетничающей с народом и заискивающие с властью. У Евтуха русский язык всё-таки есть. Ну что такое Евтух? Это такая большая фабрика по самопроизводству. Он работает исключительно на самого себя и не делает из этого секрета. То есть абсолютно откровенен. В отличие от «интеллигенции» он не корчит из себя poetemaudit — «проклятого поэта», богему, тонкача и знатока искусства», — сказал Бродский в одном из интервью.

Эта фраза дорогого стоит еще и потому, что контекст эпохи был непрост. Ведь Евгений Евтушенко, когда Иосифа Бродского изгнали из страны «за тунеядство», был одним из немногих, кто последовательно выступал против его преследования…

Ирония его судьбы, пожалуй, в том, что его новая Россия мало или почти не знает. С 90-х Евтушенко переехал в США. Там, в городке Талсе, где 450 тысяч жителей и четыре университета, он читает лекции о русской поэзии, европейском и русском кино. И признает, что счастлив, что три тысячи американцев изучают русский язык и культуру.

И опять Евтушенко провоцирует. Он считает, что поэтическое мышление уходит из России. Священное место поэзии заняли публицистика и трибуны, собственно, та эпоха, которую он приблизил своим творчеством и непримиримой гражданской позицией как раз трибуна. Но ему в новом времени, как и Солженицыну, которого слушали, но не слышали после его возвращения в Россию, тоже не нашлось места…

По материалам «Русскиго мира»

Свои 80 лет Евтушенко уже отмечал год назад, хотя по паспорту юбилей у него в этом году. Дело в том, что, когда в 1944 году мать Зинаида Ермолаевна возвращалась в Москву из эвакуации, она поменяла документы сына, изменив его фамилию с немецкой Гангнус на свою девичью — Евтушенко, заодно и занизив возраст ребёнка, чтобы не оформлять на него пропуск (для детей младше 12 лет он не требовался).

Почти все стихи Евтушенко — о России, хотя в том же 1991 году он уехал в США и постоянно проживает в штате Оклахома. Поэт и сегодня пишет много «на злобу дня». В 2013 году Евтушенко стал лауреатом одной из самых крупных российских литературных премий — «Поэт».

Последние годы Евтушенко работает над масштабной антологией современной русской поэзии, но пишет и стихи. Мы вспомнили 10 известных стихотворений поэта.

10 СТИХОТВОРЕНИЙ

Деревья смотрят грозно,

По-судейски.

Всё молча здесь кричит,

Глядел я с верным другом Васькой,

Укутан в тёплый тётин шарф,

О, кто-нибудь,

Приди,

Нарушь

Чужих людей соединённость

И разобщённость

Близких душ!

Ночной разговор с Евтушенко

Игорь Вирабов

Юбилей Евтушенко многие отметили 18 июля в прошлом году, — и были по-своему правы. Но сам поэт пообещал вспомнить про свое 80-летие лишь нынешним летом — так по паспорту (в котором напутали даты). Все прежние дни рождения поэт отмечал выступлениями в Политехническом.

В прошлом июле не вышло: после серьезной операции на правой ноге врачи заставили отлеживаться. Зимой Евгений Александрович все же добрался до Москвы, выступил потом еще и в Киеве, и в Париже. В апреле его ждали на премьере постановки Вениамина Смехова «Нет лет» — по стихам Евтушенко, — выбраться поэту не удалось, а премьеру… посвятили ушедшему накануне из жизни Валерию Золотухину.

Сегодня из всех своих друзей по той ярчайшей плеяде поэтов-шестидесятников Евтушенко остался один. Да и в тот их Политехнический не приедешь — закрыт на многолетний ремонт. Сегодня он весь в заботе — надо много успеть, повторяет, надо много еще успеть. Русский поэт, так сложилось, живет в американской Оклахоме, где у него свой домик, где он справил недавно серебряную свадьбу с четвертой женой Марией, где у них растут два сына (всего-то у поэта детей — пятеро) и где он учит студентов истории поэзии и кино в университете городка Талса (не считая Куинс колледжа в Нью-Йорке, где он тоже преподает).

Дозвонился я ему, каюсь, не в самое урочное время: по-тамошнему в три часа ночи. Но Евтушенко махнул рукой и… как из мелких стеклышек, склеился вдруг разговор — о роли поэтических ссор и свар в историческом процессе. Тени ночные скрипели угрюмо. Время от времени, чтоб не думалось, поэт уточнял: «Слышите, как храпит? Это сын тут спит рядом». И опять — к разговору.

Евгений Александрович, вот только что, в мае, отметили 80-летие вашего вечного поэтического друга-недруга Андрея Вознесенского. Три года назад на его похоронах вы прочли свои стихи, в которых вспомнили общую дружную юность и горько подытожили: «Не стало поэта, и сразу не стало так многого, И это теперь не заменит никто и ничто»… А что вас все-таки рассорило когда-то? Не жаль стольких лет и сил, потраченных на взаимные упреки, на вечный спор, кто первый, кто второй?

Евгений Евтушенко: Да я же много говорил об этом, много об Андрее написал. Мы в конце концов поняли, приняли друг друга и пожали руки.

Я не из праздного любопытства — как раз в дни между вашими 80-летиями я наткнулся на парочку жутко злобных публикаций. В одной неистовый патриот Павлов обвиняет всех скопом шестидесятников в нынешних бедах и зовет буквально «спасать нашу Родину» и «кончать со всякими «оккупациями» и «оккупантами» — пофамильно перечисляя вас, Вознесенского, Окуджаву, Ахмадулину, Аксенова. Буквально по-хрущевски: убирайтесь вон, тоже мне Пастернаки нашлись Но… с другой-то стороны, читаю, как некий таки еврей-эмигрант Фельдман выступает с гневным призывом не звать таких авторов «гениальными русскими поэтами» и предать их анафеме. Ну и куда вам, бедным крестьянам, податься — никому шестидесятники-идеалисты не угодили? А вы, между тем, и сами между собой никак не могли разобраться… Отчего так?

Евгений Евтушенко: Отчего — я думаю, вам придется уже без нашей помощи решать, разгадывая те проблемы, которые возникали между нами и внутри нашего поколения. Вам будет легче разобраться, все это безумно интересно и досадно.

Я заканчиваю роман, в котором хотел бы ответить на многие вопросы. Понимаете, очень много важного надо успеть сказать, все, что я должен… Никого почти не осталось из моего поколения. И ведь как все уходили — это страшно… Вот уже недавние смерти — Золотухин, Герман, они же были прекрасные люди… В романе, название еще не окончательное, «Город желтого дьявола», как всегда, я пытаюсь сказать все сразу. Там и про то, как мы с дочкой соседа сбежали на фронт после первого класса, добрались до Ясной Поляны, очутившись даже ненадолго у немцев в плену. Там и про первую поездку в Америку в шестьдесят первом…

Иногда кажется, что шестидесятники и сами подогревали этот интерес к своим «скандалам», радостно давали поводы для пересудов — стихами и прозой цепляли друг друга, где выступал один — демонстративно не появлялся другой…

Евгений Евтушенко: «Подогревали» больше все-таки третьи лица — всегда находились такие. Такие хорошие отношения, какие были у нас, всегда кого-то раздражают, всегда кому-то хотелось нас ссорить. Естественно, и чиновникам писательским, государственным это часто было на руку, и окололитературным кругам… Вот этого всего очень жаль.

Помните, в 90-х годах вас собирал журнал «Огонек»? Вы были на обложке вчетвером — с Рождественским, Вознесенским, Окуджавой, опять вместе. Что это было — только красивый жест?

Евгений Евтушенко: Конечно, помню. Поверьте мне, это было не то что вот пожали руки перед камерой. Все мы знали цену друг другу — в хорошем смысле слова… Главное, что я понимаю сейчас, насколько все эти выяснения, письма, взаимоподозрения, готовности верить всяким испорченным телефонам, — лишь укорачивали жизни… Глупо — как глупо и пытаться изменить прошлое: когда, например, из собрания сочинений Беллы Ахмадулиной выбрасываются все посвящения мне. Но это же не Белла сделала, она была выше этого. Я уважаю Бориса Мессерера, но… Мы все равно остались связаны с ней как поэты, как друзья.

Писатель Юрий Нагибин, за которого Ахмадулина вышла замуж, расставшись с вами, в своем дневнике тоже не жаловал вас, да и не только вас…

Евгений Евтушенко: Ну он много чего понаписал о Белле. И меня он называет то ли проходимцем, то ли приспособленцем, а через несколько страниц — он же искренне удивляется, как такой широкий, талантливый поэт, как Евтушенко, может дружить с Поженяном, который травит байки о своих фронтовых подвигах. А я же видел, какими глазами он сам смотрел, слушая того же Поженяна. Какими глазами он смотрел на Беллу… У него в дневнике каждый второй — нехороший человек, он и сам ведь выглядит не в лучшем свете. Понимаете, вот то что происходит: зачем было всем лгать самим на себя, на свое поколение?

Нагибин не одинок — Василий Аксенов тоже пытался понять, когда же ваша «дружба пошла наперекосяк». В его романе «Таинственная страсть» после бурного лета в Коктебеле 1968 года вы все и разбежались своими дорожками. А ведь сколько, судя по роману, было вместе выпито, как бурно вместе любили!

Евгений Евтушенко: Знаете, вот что меня раздосадовало больше всего — так это Аксенов с «Таинственной страстью». Зачем он это написал — он и себя сам оклеветал. В романе такая жизнь столичной богемы — да не было это так, как у него, это бред. У нас была настоящая любовь, мы и любить умели искренне. И потом, если это и была наша жизнь, если мы столько времени беспробудно пили, — то откуда же взялось столько написанного шестидесятниками? Когда у них оставалось время — столько сделать и написать? Или это какие-то другие люди писали за них?

Все это от какой-то самонедооценки. Хотя сам материал — шестидесятничество — редкий, понимаете, редкий. Тот же Аксенов приближался к осмыслению этого времени в книге «Лендлизовское», а потом… Может, болезнь уже помешала ему завершить работу, не знаю. Но он и себя самого там принизил, а самоприниженность — вот это неправильно. Главное, это ничего не объясняет…

А что нужно объяснить? Что важно не упустить, пытаясь понять шестидесятников как явление?

Евгений Евтушенко: Я до сих пор размышляю — вот сижу тут в Америке и размышляю над этим — что могло заставить, скажем, Леонида Мартынова, Бориса Слуцкого предать Пастернака в той истории с Нобелевской премией, выступить против него в октябре 1958 года. Они были для нас старшим поколением, учителями. Как они могли? Не могу понять. Мне вообще странно, что Быков в своей книге о Пастернаке не уделил должного внимания этой истории с «Доктором Живаго» — на ней ведь многое высветилось, она как минимум укоротила жизнь Пастернаку…

Ну, предательская речь и Слуцкому укоротила жизнь — он мучился этим страшно, не скрывая, до последних дней.

Евгений Евтушенко: Вот об этом я и говорю. Кто-то же должен сказать об этой опасности, предупредить… То же самое с учениками Пастернака, студентами Литинститута Панкратовым и Харабаровым — они пришли к нему за разрешением оклеветать, предать поэта. Он-то их всех простил, он вообще был человеком любви. Но они же подписали себе приговор, перечеркнув все пути в литературе, исчезли.

Кстати, в «Таинственной страсти» Аксенов отсылает нас к своему ориентиру — катаевской повести «Алмазный мой венец». А там ведь тоже — поэты другой эпохи, двадцатых годов, так же рьяно перечеркивают друг друга. Маяковский и Есенин — любя, ценя и ненавидя друг друга, режут по живому…

Евгений Евтушенко: В двадцатых годах практически все то же, что и потом. Это очень сложно понять — почему все это повторяется? Не знаю, даже если не найдется ответа, его надо искать: почему? Вот я вам скажу, Пастернак же очень о многом их предупреждал — он любил и Маяковского, и Есенина. У Пастернака был дар такой чудодейственной любви к людям — и он предсказал трагические последствия их ссор и для Есенина, и для Маяковского (он называл его нежно всегда Володей). Так и случилось.

И потом — помните, когда-то Пастернака страшно гнобили — якобы он оскорбил поэта, когда сказал, что Маяковского начали сажать, как картошку, и этим убили. Но он же говорил правду, и говорил, как раз защищая Маяковского от тех, кто старательно прятал под бронзой живую поэзию, живого поэта. Пастернак как раз понимал то, чего не понял Карабчиевский, написавший «Воскресение Маяковского», — тот сам писал стихи, но все-таки осмелился поднять руку на поэта, сделав из него больного, ничтожного неврастеника.

Тот же Карабчиевский, кстати, как раз в вас, поэтах-шестидесятниках, увидел пародию на этого «жалкого» Маяковского. То есть «жалкие» вы у него уже вдвойне.

Евгений Евтушенко: Карабчиевский был еще в общем молодой человек. Может, и вспоминать бы его не стоило — но ведь он тоже не смог потом пережить угрызений совести и покончил с собой, понимаете? Он забыл о такой маленькой вещи: взаимобезжалостность страшно разрушительна.

Но Карабчиевский-то не первый. Поэт Ходасевич написал злой фельетон о Маяковском на десятый день после смерти поэта. Традиция все-таки давняя — любить и травить друг друга, по мелочи и по крупному. А Блок и Белый, а Гумилев с Волошиным — стреляться ж были готовы. А почитать, послушать, в каких выражениях гнобят друг друга сегодня — скажем, Проханов и Ерофеев, Иртеньев и Прилепин? Жутковато.

Хотя кто-то же умел — пусть поздновато — поднять себя выше дрязг. Лесков, всю жизнь воевавший с шестидесятниками XIX столетия, к концу жизни оценил вдруг Белинского с Добролюбовым за высокое подвижничество. Тургенев, запустивший слух о педофилии Достоевского, все искал повода для примирения. Бунин, размазывавший и Есенина, и Маяковского, все же соглашался, что из литературы их не вычеркнешь… Или вот — радостно цитируют Ахматову, назвавшую молодых шестидесятников небрежно — «эстрадники». А диссиденты Копелев и Орлова вспоминали в своем дневнике и совсем другие ее слова: «Я раньше все осуждала «эстрадников» — Евтушенко, Вознесенского. Но оказывается, это не так уж плохо, когда тысячи людей приходят, чтобы послушать стихи»… Поэты, может, и спохватывались, а молва уже понеслась, и если сами они друг друга не изведут — молва и пересуды добивают…

Евгений Евтушенко: В том и вопрос, пусть даже запоздалый, — почему интеллигенция так безжалостна к самой себе, в чем причины? Почему мы не ценили не берегли друг друга, слишком много сил тратили на выяснения отношений?

А что у вас вышло с Бродским? Откуда это общеизвестное — если вы «против колхозов», то он — «за»? Ведь не секрет, что вы действительно писали в его защиту руководству страны, помогли его возвращению из ссылки, одними из первых встречали его в Москве с Аксеновым вместе — но все окружение старательно повторяло его злые слова о вас, об Аксенове, о Вознесенском, да, кажется, обо всех…

Евгений Евтушенко: Это вообще очень странная история — все-таки были те, кому Бродский очень помогал. Но никому из тех, кто когда-либо помог ему, он не сказал спасибо. Я не говорю о себе, но он знал про журналистку Фриду Вигдорову, потерявшую работу, здоровье, когда из ее стенограммы суда над Бродским весь мир узнал имя поэта. Но ни слова никогда не сказал о ней. Думаю, он вообще страшно боялся чувствовать себя вынужденно благодарным кому бы то ни было. Но ведь в конечном счете и тем, как он отмежевался от шестидесятников, он и себе укоротил жизнь, потому что понимал, что нет в этом правды. А окружение, которому правда и не была нужна, восторженно подхватывало любую его язвительную реплику — такое хоровое исполнение сольной партии.

А я еще помню, давно это было, эпизод такой — я читал стихи, знаете, какие… «Идут белые снеги». И у него на глазах появились слезы: «Ты не понимаешь, как талантлив»… Ведь это было, было. А потом — перечеркнул своей рецензией аксеновский «Ожог», протестовал против принятия меня в члены Американской академии искусств. После его смерти мне показали письмо Бродского в Куинс колледж — чтобы меня не брали преподавателем поэзии, потому что я своими стихами «оскорбил американский национальный флаг». Это о строчках из стихотворения 1968 года на смерть Роберта Кеннеди: «И звёзды, словно пуль прострелы рваные, Америка, на знамени твоем». Тогда я прочел стихи ему и Евгению Рейну. Иосиф предложил пойти вместе в американское посольство, оставили запись в книге соболезнований. Стихотворение потом напечатала «Нью-Йорк таймс»… Зачем это было ему нужно, не понимаю. Загадка.

Поэт Кушнер сетовал, что шестидесятникам предъявляли иск за «недостаток радикальности и бескомпромиссности», за то, что «могли публиковать свои вещи». Но так ведь не только с шестидесятниками — ради чего каждое поколение напрочь старается по сей день уничтожить предыдущее, из которого вышло? Время-то все равно расставляет все по полочкам…

Евгений Евтушенко: Думаю, вам самим надо искать ответы. Причем не у нас, а в самих себе. Главное, не тратить дарование художника на то, что и вам самим сокращает жизнь… А мне сейчас важно — завершить свой роман. И антологию русской поэзии в пяти томах наконец выпустить. Два тома по 1000 страниц уже готовы, сейчас третий, — а это, знаете, скольких требует сил. Кроме того, надо успеть написать роман о Кубе… Вот рядом со мной сейчас храпит мой сын. Понимаете, это же не просто слова — мы в ответе не только за тех, кого приручаем, но и за детей, за будущее.

P. S.

Последняя встреча Маяковского с Есениным, незадолго до смерти последнего, была немногословной. Уходя, Маяковский вдруг сказал: » А Бог ведь есть, он в наших стихах». — «Он есть, — тихо ответил тогда Есенин, — но нас уже нет».








Интервью с Евгением Евтушенко:

Фотогалерея:

Фотогалерея Евгения Евтушенко